— Леви? — Я хватаюсь за прутья. — Леви. О Боже, нет.

Он отрывает голову от бетона, глаза открываются крошечными щелочками.

— Шейн? — бормочет он, как будто не может поверить в то, что видит. — Это ты, малышка?

Облегчение проносится сквозь меня, как гребаная ракета, и я снова падаю на пол.

— Да, Леви, — выдыхаю я. — Это я. Я собираюсь вытащить тебя отсюда.

— Тебе надо было бежать, — говорит он мне и стонет, пытаясь подняться с пола, но это слишком сложно, и он довольствуется полуползанием, ставя одно колено перед другим, прежде чем рухнуть на пол. Он оказывается достаточно близко, чтобы протянуть руку через решетку и взять меня за руку.

Я крепко сжимаю его руку, цепляясь за него изо всех сил, поскольку воспоминание о том, как он умолял меня не смотреть, выворачивает меня изнутри.

— Тебе здесь небезопасно, — говорит он мне, его кожа такая же липкая и бледная, как у его братьев… только у Маркуса … черт.

Слезы текут по моему лицу, когда я смотрю в камеру прямо напротив камеры Леви и обнаруживаю Маркуса там, где я его оставила, бормочущего нежности о том, как прекрасно я выгляжу на небесах.

— Он умирает, да?

Леви кивает, и, похоже, ему требуется вся его энергия, чтобы поднять на меня взгляд, его темные глаза полны горя.

— Да, Шейн. Ему недолго осталось. У него инфекция. Но я рад, что ему удалось увидеть твое лицо в последний раз.

Я качаю головой.

— Нет, — требую я, вытаскивая свою руку из его слабеющей хватки и поднимаясь на ноги, отчаяние овладевает мной. Мой взгляд перемещается слева направо, от камеры Леви к камере Романа и обратно к камере Маркуса. — Я собираюсь вытащить вас отсюда. Мы не для того прошли через все это, чтобы вы, ребята, сдались сейчас. Я вам не позволю. Я собираюсь вытащить вас отсюда.

Леви грустно улыбается мне, и я смотрю на него в ответ, но в тот момент, когда на его лице отражается ужас, а глаза расширяются от страха, острое жало впивается мне в шею сбоку, и позади меня появляется тело.

— Так, так, так. Кажется, моя невеста вернулась ко мне.

— ИМПЕРАТРИЦА, — рычит Роман, его тело врезается в решетку с отчаянием, которого я никогда раньше у него не видела.

И вот так я бесформенной кучей падаю к ногам Джованни.

9

ЛЕВИ

— Не прикасайся к ней, блядь, — рычу я, ударяясь грудью о холодные металлические прутья, когда мои пальцы сжимаются вокруг них, хватая так чертовски крепко, что костяшки пальцев угрожают проткнуть кожу. Я тяну изо всех сил, как будто могу прорваться сквозь них, но, черт возьми, это бесполезно. Мы построили эти клетки так, чтобы они выдержали ядерную бомбу.

Шейн падает, масляная лампа с грохотом разбивается о пол, и короткие языки пламени растекаются по проходу между камерами, а мой отец смеется со злорадным удовольствием.

— Какой позор, — говорит он, его глаза блестят, когда он пинает ногой, врезаясь в ее ребра и наблюдая за отсутствием реакции.

— Клянусь гребаным Богом, — рычу я, снова дергая за решетку, отчаянно пытаясь добраться до нее. — Если ты, блядь, прикоснешься к ней, я разорву тебя на части своими гребаными зубами.

Мой отец усмехается, его больной взгляд медленно переходит ко мне.

— Посмотри, что с тобой стало, сынок. Ты превратился в животное. — Он смеется, присаживается на корточки и демонстративно убирает волосы Шейн с ее лица, проводит пальцами по ее щеке и нежной коже шеи. — Держу пари, моя новая невеста тоже будет животным. Тугой и чертовски скользкой. Мне будет чертовски приятно уничтожить ее. Я должен поблагодарить вас, мальчики, за то, что вы разогрели ее для меня, подготовили к тому, что должно произойти.

Желчь подступает к моему горлу, и паника разливается по венам. Она прямо передо мной, всего в двух коротких шагах, и я ни черта не могу с этим поделать. Она никогда в жизни не была так чертовски далеко.

Полный ужаса взгляд Романа метнулся в мою сторону, отражая реакцию, которая написана и на моем лице. Этот ублюдок едва может держаться на ногах, но будь я проклят, если он не отдает все, что у него осталось, когда обращает свой свирепый взгляд на моего отца.

— Ты умрешь за это, старик, — рычит он, его тон полон яда, глубокий и раскатистый, с такой грубой интенсивностью, какой я никогда не слышал у своего старшего брата. Он дергает за прутья своей камеры, и, клянусь, на мгновение я вижу, как они сотрясаются, но, возможно, мне это померещилось.

Мы сидим в этих гребаных камерах уже…. Черт, я не знаю, как долго. Мы находимся в постоянном состоянии темноты, не зная, когда восходит и заходит солнце. По моим прикидкам, может, четыре или пять дней. Все, что я знаю, это то, что мой отец сделал все, что в его силах, чтобы мы страдали.

Едва наши тела коснулись бетона наших камер, как у Маркуса начали проявляться признаки инфекции. Мы все были заражены, и, верный своей сволочной натуре, мой отец пришел и предложил нам антибиотики и бинты, чтобы перевязать наши раны, но у этого мудака хватило медикаментов только на двоих, так что, несмотря ни на что, нам пришлось сидеть здесь и смотреть, как умирает наш брат.

— ШЕЙН, — рычу я, зная, что в этом нет смысла. Она, блядь, меня не слышит. Что бы он ни вколол ей, это вырубило ее, но я должен попытаться. Она должна сопротивляться. Это наш единственный гребаный шанс.

Голова Маркуса резко отрывается от пола, мокрая от пота, когда его умирающие глаза осматривают открывшуюся перед ним сцену.

— Шейн? — спрашивает он, его глаза расширяются от страха, он выныривает из своей галлюцинации и быстро понимает, что это не гребаный сон, что она прямо здесь, перед нами. Так близко, но так чертовски далеко. Это жестокая гребаная пытка. Возможно, он и протянул так долго, но, наблюдая, как этот мудак нависает над ней с болезненным восторгом, сверкающим в его глазах, он пожалеет, что не умер.

По лицу Маркуса пробегает ужас, он чувствует ту же волну беспомощности, что и мы с Романом с той самой секунды, как она появилась здесь.

— Нет, — вздыхает он, просовывая руку под себя, чтобы перетащить свое тяжелое тело через камеру, пытаясь подобраться ближе к решетке, ближе к нашей девочке.

Мой отец сделал все возможное, чтобы оттянуть его смерть. Он давал ему достаточно воды, чтобы поддерживать жизнь, но недостаточно, чтобы облегчить его страдания. С каждой минутой ему становится все хуже, каждую минуту он умоляет о сладком облегчении смерти.

Если бы я мог, я бы, черт возьми, сделал это для него. Я бы обхватил руками голову моего брата и в одно мгновение свернул ему шею, избавив его от страданий, и, черт возьми, я знаю, что Роман думает о том же самом, блядь. Он моя кровь, мой брат во всех смыслах этого слова. Он прикрывал мою спину всю мою гребаную жизнь, и как бы сильно меня это ни убивало, я сделал бы это для него.

Я в ужасе смотрю, как руки моего отца скользят под ее телом, и качаю головой, когда он поднимает ее с пола, угрожая забрать единственное, что действительно имеет значение в этом гребаном мире.

— Нет, нет, нет, — выдыхаю я, испытывая страх, подобного которому я никогда раньше не испытывал.

Шейн лежит на руках моего отца, ее голова откинута назад под неудобным углом, и мне хочется закричать от беспомощности, болезненно бьющей по моим венам. Даже когда ее держали в подземельях моего отца, я не чувствовал себя настолько беспомощным. Я знал, что она переживет это, но это… это уничтожит ее.

Маркус смотрит на моего отца со слезами на глазах.

— Не делай этого, — умоляет он. — Возьми меня. Я все равно мертв. Пытай меня, перережь мне глотку, играй в любые больные игры, только не впутывай ее в это.

Моя грудь болит от его гребаных слов, но я не смею заставить его остановиться. Как бы отвратительно это ни звучало, Маркус мертв, и если он готов провести свои последние часы на земле в самых страшных мучениях, чтобы спасти любовь всей моей жизни, то я не собираюсь говорить ему "нет". Он знает, что, когда придет время, мы выполним свои обещания и наш отец заплатит за это. Маркус непоколебимо верит в нас, как и мы с Романом, если бы оказались на его месте.